Скорлупарь - Страница 17

К оглавлению

17

Герцога также не заинтересовало, что Эдвард II, внимательно изучив ближайшие гобелены, вдруг поманил пальцем лейб-юрисконсульта, сидевшего четвертым с краю. Когда тот почтительно приблизился, король задал ему ряд тихих вопросов. Слушая ответы, его величество хмурился и мрачнел.

От недавней показной беззаботности не осталось и следа.

Зато Рудольф Штернблад, напротив, заскучал. Малыш-капитан извлек из-за обшлага платок из батиста и, подышав на крупный рубин перстня, стал протирать камень. Поведение Штернблада свидетельствовало: он готов убивать.

Андреа Мускулюс и Серафим Нексус спешно возводили внутри себя незримые бастионы, запирая накопленные резервы маны. За ними с тревогой наблюдал Лоренцо Фериас, маг герцога. Он не понимал, что происходит. Это очень беспокоило матерого чародея.

И лишь Карл Строгий не видел ничего и никого, кроме Реми, готового разорваться надвое.

– А он мне нравится! – в голос расхохотался герцог. – Клянусь мечом Прессикаэля, нравится! Потешный дурак… Кто бы мог подумать? Старый Фалеро был скучнее.

Что потешного нашел Карл в поведении скорлупаря, осталось загадкой. Однако придворные из герцогской свиты засмеялись, с подобострастием вторя государю.

Смех застиг скорлупаря в неудачный момент. Его голова в очередной раз поднялась до наивысшей точки и была уже готова качнуться вниз. На миг Реми замер, окончательно сбитый с толку. Чего от него хотят? Почему смеются? На лице несчастного отразилось болезненное недоумение. Забывшись, он наконец посмотрел на государя прямо – и окаменел, упершись взглядом в собственное отражение.

С зеркальной поверхности кирасы один Реми Бубчик смотрел на другого.

Глаза в глаза.

ПРЯМО СЕЙЧАС
или
НАГРАДА НЕ УСТУПАЕТ ПОДВИГУ

Он и его вина уставились друг на друга. Теперь он понял, отчего смеялся господин. Господин хотел, чтобы они с виной увиделись. Это смешно. Ха-ха. Господину смешно. Весело. Господин радуется.

Это – ватрушечки.

Ему хотелось убежать. Кувырк-кувырк – и бегом. Далеко. Или хотя бы отвернуться. Не смотреть на свою вину. Она ведь тоже смотрит. Страшно-страшно. И во лбу жжется. Он сгорбился, чуть не плача. И вдруг понял: это – не ватрушечки. Это – наказание! Господин все знал, и теперь радуется. Господин умный. Раз есть вина, значит, должно быть и наказание.

Сейчас он накажет сам себя – и больше не будет виноват. Он будет хороший. Кувырк-кувырк. Вина – наказание – нет вины. Он должен смотреть. Наказание приятным не бывает. Это даже дурак знает. Пусть жжется. Пускай страшно.

Надо смотреть на вину, пока она не сгинет.

Надо держать глупую упрямицу-голову.

Больно! – ватрушечки…

* * *

Карл Строгий хохотал, едва не плача.

Смех государя утратил естественность. Так хохочут игрушки, творения умельцев-механикусов, пока у них завод не кончится. Герцог застыл изваянием; чудилось, что скорлупарь прибил Карла Строгого гвоздем к креслу, и его высочество, словно бабочка в коллекции ребенка, не в силах изменить позу.

Горло и рот сорентийского владыки ритмично содрогались, исторгая наружу все новые порции жутковатого веселья.

А Реми Бубчик прикипел взглядом к отражению в кирасе. На шее скорлупаря вздулись мышцы, плечи напряглись, словно под тяжестью небесного свода. Тело настойчиво требовало: отвернись, идиот! Но руки убогого, мощные, жилистые, мускулистые руки акробата сжали голову, как тисками, вцепились пальцами в виски, уперлись ладонями в щеки – не позволяя шевельнуться, вынуждая терпеть и смотреть.

Руки против шеи и плеч.

И руки – побеждали.

Голова скорлупаря подергивалась от напряжения. По лицу текли ручьи пота. Реми дышал надсадно, с хрипом, как бегун в конце чудовищно длинной дистанции, но глаз от кирасы не отводил. «Овал Небес! – беззвучно охнул малефик. – Он замкнул «мановорот» в кольцо!»

Вряд ли несчастный понимал, что делает. Вряд ли осознавал, что убивает себя. Сейчас это не имело значения. Призрачные руки-невидимки зашарили по Зале Альянсов. Они сгребали всю ману, до какой могли дотянуться, и швыряли в «прободную язву», разверзшуюся во лбу Реми. Обеспокоенно зашевелился Просперо Кольраун, Лоренцо Фериас издал невнятный возглас, а захватчики продолжали грести, собирать – и бросать пригоршни краденой маны в ненасытную прорву.

Отражение парня в в кирасе мигнуло и расплылось. В глубине полированного металла распахнулась дырища. Там копошились мириады кликуш, сливаясь в единую безликую массу. Все они были заняты делом. Плоды их стараний – тонкие, аспидно-черные жгутики – свивались в лоснящуюся змею. Неприятно пульсируя, змея струилась наружу, опутывая кольцами Реми Бубчика.

Дурной глаз в чистом виде.

Квинтэссенция порчи.

Даже у привычного к таким вещам малефика волосы встали дыбом. Со «змеей» скорлупаря мог сравниться разве что Петух Отпущенья сусунитов. Но петух был вполне матерьялен, а здесь… У гадины не было ни начала, ни конца. Она струилась в обе стороны, в дырищу и из нее; движение завораживало, сводило с ума.

В провале вспыхнул огонь. Змея конвульсивно дернулась, стискивая Реми в смертоносных объятиях – и Андреа увидел. В дырище, смешной и нелепый, возник маленький Реми Бубчик с факелом в руке. Прыгая и кувыркаясь, он метался в толпе растерявшихся кликуш. Жгутики, тянувшиеся от них, вспыхивали, треща и корчась от жара, огонь перекидывался с одного на другой.

Вот уже загорелась и змея.

ПРЯМО СЕЙЧАС
или
ГОРИ-ГОРИ ЯСНО!

…Вина не хочет пропадать. Сколько ни смотри – не пропадает. Она смеется над ним. Хохочет. Ватрушечки! Бабушка славная. Она печет ватрушечки. Кувырк-кувырк. У бабушки печка. Там огонь. Огонь жжется.

17